Сoцрeaлизм был мeнтaльным кaнoнoм, кoтoрый выпoлнял нeскoлькo функций. С oднoй стoрoны, oн oблeгчaл цeнзурирoвaниe, пoскoльку прoизвeдeниe ужe зaрaнee стaнoвилoсь в ряд сeбe пoдoбныx, выпoлняющиx oпрeдeлeнную пoлитичeскую зaдaчу. С другoй, сoздaвaлo мoщный eдиный гoлoс искусствa вo слaву прoисxoдящeгo. С трeтьeй, увeличивaлo числo прaвильныx прoизвeдeний, пoскoльку вся систeмa прoизвoдилa тoлькo иx.
Кaнoн пoтoму и являeтся кaнoнoм, чтo oн встрeтится в кaждoм прoизвeдeнии. Это заранее заданные правила игры. Как в футболе нельзя играть кому-то по правилам волейбола, так и соцреализм четко выстраивал нужную символическую иерархию как в глазах потребителя искусства, так и самого создателя этого искусства.
Причем творческий человек, особенно это касалось художников, должен был найти вещественную реализацию символических формул. Вот картина «Пионеры в музее» неизвестного художника [1]. Кстати, неизвестный художник, конечно, не имел права на отклонения, поэтому в его произведении канон должен быть представлен сильнее.
Это явно художественный музей, а не исторический. В центре композиции, поскольку на него обращены все взоры, вождь читает газету, которая наверняка называлась «Правда». Среди посетителей, сгрудившихся вокруг, кроме пионеров, военнослужащий и несколько взрослых. Одна из пионерок тут же записывает свои впечатления. Лица пионеров серьезны, они не разговаривают друг с другом, а неотрывно смотрят на вождя. Между ними нет никакой конфликтной ситуации, которая бы могла отвлечь, они все внимают… скульптуре, которая по определению безмолвна. Здесь очень понятная символическая иерархия: много детей, мало взрослых, один вождь. И он, конечно, с газетой, а не с удочкой.
Как подобного вида ментальную цензуру можно рассматривать разные примеры метапропаганды, которые происходят когда пропаганда начинает «обгонять» идеологию, предлагая новые типы врагов. Идеология в принципе более стратегический ресурс, внутри которого изменения происходят не так часто. Медиа как рабочий ресурс пропаганды является в этом плане тактическим ресурсом, который вынужденно обсуждает, трактует, интерпретирует бесконечный поток ежедневных событий. Собственных ресурсов сцепки идеологии и пропаганды на это не хватает, пропагандистам приходится обращаться за помощью к метапропаганде, которая сама создает заменители и реализации официально принятых единиц идеологии и пропаганды.
«Распятый мальчик» как пример отсутствовал и в реальности, и в инструкциях сверху, он явился порождением собственного понимания пропагандистов, которые живут сегодняшним днем и желанием выполнить приказ начальства. Удостоверение СС с украинской фамилией, которое крутил в руках на экране Д. Киселев, причем напечатанное в сегодняшнем варианте орфографии, а не в том, который был во время войны, тоже из этой же серии.
А. Дугин придумал шестую колонну врагов В. Путина, куда отнес либералов в лагере Путина [2 — 3]. Он пишет: «Шестая колонна – не враги Путина, а его сторонники. Если они и предатели, то не в масштабах страны, а в масштабах цивилизации. Они не атакуют Путина в каждом его патриотическом шаге, они его сдерживают.
Если пятая колонна яростно нападает на все путинские проекты, например, на Олимпиаду, то шестая колонна осмеивает пятую и гордится Олимпиадой. Но когда дело доходит до Крыма, рекомендует ограничиться успехами Олимпиады и не рисковать имиджевой победой. Когда же пятая колонна организует марш предателей против воссоединения с Крымом, шестая колонна, остужая пламя патриотизма, соглашается с Крымом как с неизбежными издержками, при этом всячески подчеркивая, что за все это придется платить большую цену, и тут же категорически не советует Путину углубляться в дела Юго-Востока, так как этим под угрозу якобы ставятся успехи в Крыму».
Причем дотошные люди нашли предшественников такого множественного деления врагов. Это оказался сотрудник бюро Риббентропа, эксперт НСДАП по восточным проблемам, оберштурмбанфюрер СС Бруно Клейст, который нашел в Южной Африке не только пятую, но и шестую, седьмую, восьмую и девятую колонны [4]. Мы видим, что идеология может говорить о пятой колонне, но ее мало для пропагандистских целей, поэтому метапропаганда запускает целую череду врагов.
Метапропаганда усиливает направление, заданной идеологией и пропагандой, но усиливает его до такой степени, что начинает вступать в противоречие с ними. Метапропаганду легко создает увлекающийся оратор типа Гитлера. Кстати, пропагандистов даже трудно наказывать за выход за пределы, поскольку они делают это исключительно правоверно, что всегда нравится начальству.
При этом А. Дугин иногда понимает анормальность сложившейся ситуации, в которой слова и дела власти расходятся в разные стороны. Он замечает: «Идеологии нет, духа нет, экономика дышит на ладан, зверство либералов в правительстве, полный провал в образовании, культуре и науке. Царит чудовищная лживость, которую уже невозможно разрулить. Правда настолько далеко исчезла за горизонтом, что мы даже не знаем, в каком направлении она была когда-то. Это море лжи. И все опять становится безысходным, и дно становится все глубже и глубже. Вот такой парадокс. Что делать? За кого голосовать? Как быть в этой ситуации? Не могу сказать, не беру на себя такой ответственности. До какого-то момента я всегда знал, что надо делать — сейчас нет. Я даже не понимаю, что с этим кошмаром делать. Мы уже сами себя не понимаем. Здесь меня не понимают, там меня не понимают. То, за что Путина проклинают либералы и западники, мы его хвалим, но сами начинаем проклинать за что-то другое. За полное отсутствие того, что нам надо. Все время полдела, полстакана. Такое ощущение, что это уже не маскировка, а биполярное расстройство, когда во внутренней политике одна рука делает одна, другая — другое Во внешней политике при этом все замечательно: Крым наш, Россия выдерживает санкции, силой нас не сломить. В этом странном состоянии мы и застыли» [5].
И это вновь говорит нам, что метапропаганда может еще больше уходить от реальности, чем просто пропаганда. Она может делать это в целях публицистического воздействия, в пылу споров и дискуссий, в целях создания все более точных уколов в массовое сознание. В этом плане метапропагандой было информационное воздействие на выборы в США и Европе.
Хоть идеология долговечна, но она может и, как правило, отражает вчерашний день, а метапропаганда — точно сегодняшний или завтрашний, в зависимости от задач, поскольку она четко работает на точках уязвимости массового сознания современного человека: человека, кричащего с одной стороны экрана, и человека слушающего — с другой
Вышеупомянутые пионеры в музее находятся в полной безопасности, их охраняет символическое присутствие вождя. Вождь с газетой в руке символизируют «смычку» власти и медиа. В эпоху газеты «Правда» это было одно и то же. Переиначив поэтическую строку, можно сказать: «мы говорим медиа, подразумеваем власть; мы говорим власть, подразумеваем медиа». Так было пока медиа не выбрались из-под опеки власти. Сегодня эти процессы многократно усилились.
Классификация врагов А. Дугина вытекает из обязательности фигуры врага в кризисных ситуациях. Тогда происходит объединение населения вокруг лидера. Чем серьезнее опасность, тем большая любовь к лидеру. СССР все время удерживал перед собой врага, реального или мифического не играет роли. Когда медиа говорит враги вокруг, их обязательно увидят. Но даже если врагов нет на самом деле, это все равно влияет на поведение и властей, и населения.
Сегодня население России видит врага в первую очередь в США. Вот таблица, отражающие ответы мае 2018 г. [6]:
Очень хорошо
В основном хорошо
В основном плохо
Очень плохо
Затруднились ответить
2
18
40
29
11
В 2018 г. наиболее враждебно настроенными к России странами стали по ответам респондентов: США — 78%, Украина — 49%, Великобритания — 38%, Латвия — 26%, Польша — 24%. Литва, Германия, Эстония получили следующие количество негативных оценок: 23%, 17%, 15%. У Грузии, кстати, сейчас «рейтинг врага» — 8%, хотя в 2009 — 2011 ее считали врагом 62%, 57%, 50%.
А. Левинсон пишет о реакции на Крым: «Присоединение Крыма вызвало у публики взлет добрых чувств ко всем, даже к правительству и депутатам. Их хронически низкий рейтинг тут вышел в плюс. Что уж говорить про рейтинг президента, он стал более 80%. И ровно на эту высоту поднялся процент ответов о том, что у России есть враги (84% в сентябре 2014 г.). Обилие врагов, их присутствие по всему периметру оказалось составной частью новой радующей реальности: наконец-то мы опять великая держава! Сонмы недругов – лучшее тому доказательство. Поэтому ни враги, ни их санкции вовсе не повод для огорчения, а может, и наоборот – такой была массовая реакция» [7].
Мир врагов оказывается может быть не только системен, но и подвижен. Грузия побывала врагом России, потом ушла из этого черного списка. Сегодня в нем прочно находится Украина, тем более что она трактуется в связке с врагом номер один — США.
А. Зорин смотрит на главного врага исторически: «Более интересно, когда «врагов» находят в невоенное время. Есть представление, и религиозные корни его, видимо, в русской истории, о том, что Россия – такая единственная хранительница святой веры, окруженная врагами со всех сторон, которое потом приняло национальную окраску. И в этой схеме очень часто возникает какой-то набор таких вот устойчивых валентностей. Есть «главный враг», который хочет нас погубить – им, как правило, в русской истории долго была Франция, но потом эта роль перешла к Америке. И есть те, кого они хотят соблазнить, наши вроде бы «братья», но которые нас «предали» и перешли на сторону врага. И в традиционной русской истории это были обычно «окатоличенные» поляки! И мы говорили: «Вы же славяне, ну, что же вы ей богу, не понимаете, что ли, что вы наши братья?» А они что-то не понимали – и быстро стали врагами. Сейчас про поляков все забыли, они уже мало кого интересуют, и эту роль «врагов» функционально выполняют украинцы. И то, что Украина воспринимается как враг, это первое, но очень симптоматичное признание того, что российское общественное мнение начинает понимать, что украинцы – все-таки другой народ» [8].
Сила героя определяется силой его врага. Именно поэтому почти всегда «вихри враждебные веют над нами». Мобилизационная политика позволяет делать мобилизационной экономику, когда все плохое можно легко объяснить происками врагов.
От массового признания засилья врагов по периметру недалеко и до теории заговора. И он расцвел вовсю [9]: «Две трети россиян (66%) считают, что существует группа лиц, которая стремится переписать российскую историю, подменить исторические факты, чтобы навредить России, приуменьшить ее величие. Среди 45-59-летних и людей старшего поколения 60 лет+ эта доля выше – по 72%. Четверть опрошенных (26%) полагают, что такой группы лиц не существует. Чаще такой точки зрения придерживаются молодые люди от 18 до 24 лет (47%) и люди с неполным средним образованием (42%), утверждая, что если отдельные историки и пересматривают исторические события в России, то потому, что они стремятся докопаться до истины. Большинство наших сограждан (63%) верят в существование некой организации, которая стремится разрушить духовные ценности, сформированные у россиян, с помощью пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений. Выше эта доля среди 45 — 59-летних (69%) и людей со средним специальным образованием (67%)».
Понятно, что это результат работы медиа, включая сюда не только новости и выступления должностных лиц, но и фильмы и телесериалы, которые еще ярче могут осветить врагов в анфас и в профиль.
К. Гаазе посмотрел на проблему шире, увидев в этом опросе подготовку к следующему шагу — созданию новой пятой колонны: «Опросы ВЦИОМ о заговоре против России выглядят как часть подготовки к этим процессам. Ставшие рабочими, рутинными во внутриполитическом блоке Кремля обсуждения кампаний против «врагов»: врачей, коррупционеров, либералов, – добавляют аргументов в пользу таких опасений. Кто станет новой «пятой колонной»? Учитывая очевидно левый крен протестов, учитывая острое желание ФСБ выйти не с парой дел шпионов, а – как прокурор Мюллер – с большой политической заявкой, кажется, что жертвами будут не правые, а левые. Новые левые. С Алексеем Навальным во главе, хотя назвать его левым в современном понимании этого слова нельзя» [10].
Враг — великий мобилизатор. Он заставляет даже гражданских ходить строем. Он отменяет разнобой слов и мыслей, поскольку все главные слова и мысли говорят другие, которым это и положено делать по должности. Если нет правильных слов, вскоре исчезнут и правильные мысли. За ненадобностью.
Д. Травин привязал идеологему «Россия — враг» к успеху американского телесериала «Родина»: «Популярность этого фильма лучше всяких соцопросов показывает реальные настроения широких масс. Социологам люди могут говорить не то, что думают на самом деле. Но смотрят они то, что хочется. И если сериал пользуется успехом, значит, он предлагает зрителю именно ту картину мира, которая у него в голове сложилась. В общем, получается следующая история. Присоединение Крыма к России сформировало недоверие между народами. Затем на базе этого недоверия широкое распространение в США получили представления о вмешательстве русских в выборы. И вот уже Россия вновь становится империей зла. Мы сами создали условия для такой трансформации сознания, но наши действия легли на благодатную почву» [11].
Кстати, Россия со своей стороны озабочена тем, что в западных компьютерных играх она играет роль врагов [12]. Кстати, это еще один пример метапропаганды, когда идеолого-пропагандистские символы используются не в своей стихии. Но раз они воспринимаются как такие, то свою роль они выполняют. Подобным образом Иран выставляет для детей свой ряд символизаций: вмест Барби и Кена свой тип кукол в национальной одежде, вместо западной анимации интенсивно развивают свою, запретили кукол из Симпсонов, но разрешили Супермена и Человека-паука, поскольку они боролись за угнетаемых [13 — 17].
Мы можем улыбаться по этому поводу, но религиозные аргументы столь же сильны, как и идеологические, поскольку идет нарушение картины мира. Просто если раньше задавала тон религия, как сейчас в Иране, то потом ее место заняла идеология, поскольку картина мира сменилась из-за появления новой иерархии: идеология заменила религию. Аудитория стала образованнее, и ей потребовались иные «стержни».
А. Святославский справедливо пишет о восприятии соцреализма в довоенное время: «В чем еще обвиняли и обвиняют советскую литературу, однозначно относимую в советскую эпоху к успехам соцреализма? Больше всего в приукрашивании действительности, иначе в т. н. «мифологизации советской действительности». При всем возможно широком понимании мифа в мировой культурологической науке, в данном словосочетании постулируется один-единственный конкретный смысл: в СССР все было плохо (ГУЛАГ, очереди и т.д.), но советские писатели приукрашивали советскую действительность и тем самым врали читателям, что все хорошо и будет еще лучше (NB: кстати, последнее важно для понимания самого воспитательного феномена той литературы). Вполне возможно так оно и выглядело бы, если бы речь шла лишь о зарубежной аудитории. Однако, в том-то все и дело, что основная масса читателей этой «неправильной» литературы знала советскую действительность не понаслышке! И эти читатели в большинстве своем вполне искренне принимали и саму действительность, и ее отражение в советской литературе соцреализма. На первый взгляд это выглядит парадоксально, подобно тому, что, как свидетельствуют социологические исследования, сегодня тоскует по советской эпохе в большей мере старшее поколение [9], т. е. поколение тех, кто творил эту советскую реальность и жил в ней, и кого, тем самым, не могут обмануть новоиспеченные образы той эпохи. Или просто людям приятно заблуждаться? Есть ведь и такая точка зрения – что в 1930-40-х все было так плохо, что нужна была отдушина в виде счастливых лиц хотя бы на киноэкранах и на страницах литературных произведений» [18].
Ответ на этот вопрос может быть один: модель мира никогда не будет совпадать с самим миром. Мир намного многозначнее, из него мы мозем строить разные модели, одна из которых становится доминирующей, когда берется на вооружение религией или идеологией. За отклонение от этого взгляда на мир тогда наказывают уже не в информационном или виртуальном пространствах, а в физическом.
Вполне возможно, что в 1937 году возникла такая конфликтная ситуация, которую попытались разрешить физическими методами. Это было время смены поколений после 1917, поскольку была у ряда людей еще жива память о дореволюционном времени. Были живы люди, закончившие дореволюционные гимназии и университеты. И эту устную память следовало приглушить. Не зря в начале тридцатых закрывались исторические факультеты. Они открылись, и вместе с ними открылись исследовательские институты истории, когда этот канон удалось создать.
Все это вполне понятные процессы. Например, возникает проблема, когда для управления нужны люди несложные, слушающие телевизор, а для технологических рывков, наоборот, сложные, читающие книги, хоть иногда. И государство все время бьется между этими двумя насущными потребностями.
Россия вернула в школы астрономию, как просил Роскосмос, чтобы дети думали не только о том, как пойти работать в нефтяную компанию или в суд, а смотрели на жизнь пошире.
В. Волошина пишет: «В 1947 году в некоторые советские школы в порядке эксперимента вернули уроки логики и психологии, которые упразднили после революции большевики. По одной из версий, кто-то внушил Сталину, что наши потери в войну были бы много меньше, умей советские военачальники рассуждать последовательно. Да и при восстановлении разрушенного народного хозяйства понадобятся специалисты, способные думать на три шага вперед. Пришедший к власти Хрущев этот эксперимент быстро свернул. А жаль. Сегодня людей, которые умеют устанавливать взаимосвязи между фактами и событиями, а не бездумно соглашаться с тем, что им рассказывают по телевизору, в России явно не хватает» [19].
Кстати, это общемировая проблема, в числе прочего связанная вычеркиванием книги из системы чтения. В то же время книга давала и эмпатию, и сложные мысли, и интеллектуальное развитие
С. Переслегин дает следующее объяснение тому, что можно обозначить как вытеснение книги на периферию: «Появление компьютеров, 3d-кино и так далее поставили под серьезную угрозу цивилизацию книги. Никуда от этого не деться. Современные школьники и студенты живут в визуальном мире. А мы их учим с помощью текста. Они, между прочим, читать сложные тексты не умеют. А не умеют, потому что их этому никто не учит, ибо это всегда подразумевалось, что человек научится сам собой и чтобы что-нибудь понимать в мире, ему придется читать тексты все более и более сложные. Но сейчас ему читать не приходится, он другим способом все это получает. Детей учат в текстовом формате, при этом подразумевая, что они этот формат воспринимают, а это не так. Говоря о постмодерне, я не сказал еще одной важной вещи. Поскольку учились они чему-нибудь и как-нибудь, они очень легко относятся к предшествующему накопленному знанию. Отсюда и вся идея постмодерна. У них нет понятия об истине, они не хотят с ней работать. А если у вас нет представления об истине, то у вас нет оснований, чтобы начинать читать сложные тексты» [20].
Метапропаганда является опережающим действительность инструментарием. Она смотрит на мир сегодняшний глазами мира будущего, каким его считает власть. Если все должны стать в том мире лысыми, то она уже сегодня посвятит себя рассказам о лысых, выискивая их на улицах. Она строит будущее в наших головах, чтобы облегчить его создание в действительности.
Побыв в дне сегодняшнем, мы можем смело вернуться к соцреализму в его связке с метапропагандой. Соцреализм как метапропаганда разделил и весь мир, и всю страну на правильных и неправильных. Возможно, это действительно помогало идти вперед, не отвлекаясь на врагов народа.
Главную роль при этом, конечно, играли газеты и радио, поскольку их инструкции на правильное поведение порождались моментально. Написание романов требовало времени, поскольку было трудом индивидуальным. А газета — это коллективный труд и коллективный организатор.
Причем именно газета задает и тон, и отсчет времени, фиксируя быстро меняющиеся ситуации, когда основным лозунгом становится такой: кто не с нами, тот против нас. Исчезает второй план всего, который можно не так проинтерпретировать. Все тиражируемые мысли становятся правильными и однозначными. Долой многозначность, потому что в ней может быть спрятано что-то чужое, что-то вражеское. Вспомним, как в советское время лучшим писателем для перевода был уже умерший человек, поскольку он уже не мог сказать ничего такого, что бы заставило изымать книгу из печати, продажи или библиотек, смотря на какой стадии она находилась.
И. Переседов говорит о роли медиа: «Мейнстрим — не столько понятие массовой культуры, сколько понятие, которое человек заимствует из медиа. Понятно, что медиа и массовая культура напрямую между собой взаимосвязаны, но, все-таки, несколько разнятся. Поэтому мейнстрим — медийное понятие, которое транслируется медиа и, в общем-то, медиа и измеряется. Теория относительности Эйнштейна приобрела статус мейнстрима вне зависимости от своей достоверности и доказательности, а скажем так, опосредованно. В какой-то момент какая-то группа решила, что теория относительности достоверна, широко разнесла это знание, оно было подхвачено медиа, были сделаны выводы, это стало достоянием медиа, и теория стала восприниматься как мейнстрим» ([21], см. также [22]).
Хороший анекдот-сказка, раскрывающий суть соцреализма, встретился в сети: «Некий злой король был одноглаз и однорук. Захотел он заиметь свой портрет. Пришел к нему Критический Реализм и написал портрет как есть, с одной рукой и одним глазом. Рассердился тиран, и казнил его. Пришел Романтизм и написал его с двумя глазами и двумя руками. «Это не мой портрет», — опять рассердился тиран и казнил его. Тогда пришел Социалистический реализм. И нарисовал его в профиль… Анекдот уловил самую суть явления: соцреализм — это ИСКУССТВО ПОЛУПРАВДЫ. Все фактики и детальки по отдельности — правда. Точнее, могли быть правдой где-нибудь в одном отдельно взятом колхозе (городе, школе, деревне)… Ложь только в компоновке, в подаче фактов — и в том, что король-то стоит В ПРОФИЛЬ. Недостатков старательно не видно» [23].
То есть соцреализм и не врет, и не говорит правду. Он излагает ее с точки зрения коммуникатора. Ведь и просто новость описывает какую-то часть ситуации, а большую ее часть опускает. Единственное возражение, которое может возникнуть, состоит в том, что нельзя опускать ключевые моменты действительности. Ведь слепцы, которые трогали слона то за хвост, то за ногу, то за хобот, тоже правдиво описывали действительность, исходя из своих чувственных впечатлений…
Метапропаганда всегда будет возникать в условиях смены ситуации, поскольку ее не может охватывать идеология и пропаганда, работая в замедленном темпе. Они не могут увидеть того, что будет создано метапропагандой, которая может быть не просто синхронной действительности, а даже опережать ее.
Соцреализм дает модели поведения человека в разных реальных ситуациях. Сегодня этого уже мало. Современный телесериал, например, активно обучает ситуациям, которые могут прийти в будущем. По этой причине такая метапропаганда сильнее старой пропаганды, поскольку может работать на упреждение даже в области неизвестного.
Метапропаганда сегодня часто возникает, когда пропаганде нечего делать, когда ей нечего показывать. Так развернулась ситуация, например, с Путиным: «До недавнего времени Путин сам привлекал к себе большое внимание. Легко говорил. Хорошо выглядел. Летал, нырял и гонял по дорогам на чем придется. Шутил на грани приличия, вызывая одобрение массовой публики. Увы, это все осталось в прошлом. Президент перестал сам себя пиарить. Он скучноват. Он выглядит на свой возраст. Он не создает информационных поводов. И если раньше прокремлевская пресса должна была скорее следовать за Путиным, чем формировать его имидж, то теперь она для поддержания президентского рейтинга вынуждена придумывать что-то особое» [24].
О Путине как бы вблизи пришлось сделать отдельную программу, чтобы вернуть внимание и рейтинги, на которую иронично откликнулись журналисты [25 — 29]. Вот один из отзывов: «Финал программы Соловьева — видеокадры недавнего отпуска Владимира Путина в Туве, видимо, специально сбереженные для премьеры в новой программе. Путин ходит по Саянам («Прошел восемь километров!» — восторгается за кадром все тот же Павел Зарубин), собирает ягоды и грибы, «подходит прямо к обрыву», сам варит чай и спасает молодые деревья. Опять чувствуются анималистические мотивы: над Путиным летает горный орел, президент наблюдает за горными козерогами, и те не боятся главу государства, словно сама природа принимает его за своего. Посмотрев программу, задаешься вопросом: что это было? Попытка оформить культ личности, как сразу заявили некоторые комментаторы? Но медийные приемы, которые эффективно работали во времена Ленина и Сталина, уже и в брежневскую-то эпоху вызывали скорее раздражение и иронию населения: слишком велика была разница между пропагандистской картинкой и реальной жизнью. Трудно представить, что в 2018 году, в эпоху интернета, троллинга и вездесущей иронии даже самая консервативная часть населения примет такое повествование за чистую монету» [30].
А Г. Павловский тоже сравнил ситуацию с Советским Союзом времен Брежнева, когда государственное телевидение продвигало личностный имидж власти по мере загнивания коммунистической системы [31]. Путину нужен постоянно растущий культ личности. Имидж Путина приравняли к имиджу страны.
Идея такого фильма совершенно из сферы метапропаганды — нужно было самим создать события, которых хотя бы частично не было в публичном дискурсе. Из набора обыкновенных событий постарались сделать символически значимые. Пришли даже фразы ленинского типа «Путин любит людей».
Работу с теми, кто комментирует ситуацию, можно увидеть из опыта работы В. Соловьева над фильмом «Президент». Тогда он сказал следующее о приглашении комментирующих: «Был очень широкий круг. Мы рассылали письма. Не все захотели — это тоже надо учитывать. Кто-то просто не смог. Например, ряд западных коллег были заняты, по каким-то своим причинам отказывались. Кто-то нам не очень подошел. Мы пытались приглашать тех людей, которые были не просто свидетелями эпохи и президентства Владимира Владимировича, но были очень близки, то есть видели «кухню» происходящего, могли знать какие-то нюансы, неизвестные широкой аудитории. Именно поэтому наш принцип был брать не просто близких, а тех, кто внутри процесса» [32].
Первое лицо всегда привлекает особое внимание. Любые его действия сразу приобретают символическое значение, начинают интерпретироваться. Когда же эти символизации начинают накладываться друг на друга, на сцену выходит именно метапропаганда, поскольку здесь имеет место уже не просто лакировка действительности, как в пропаганде, а лакировка в квадрате, характерная для метапропаганды.
При этом метапропаганда может опережать не только позитив, но и негатив. Создание паники, например, предлагается признать медиаискусством ([33], см. также [34]). Это инструментарий движения «языка впереди мысли», а точкой отсчета стало заявление зам. Главы банка ВТБ А. Костина о принудительной конвертации долларовых сбережений российских граждан в рубли, что в результате привело не только к обсуждению, но и к множественному числу опровержений со стороны власти. Все это лежит в сфере того, что в своем время А. Пентленд обозначил как социальная физика, науки, которая позволяет, отталкиваясь от big data, приходить к моделям поведения людей [35]. В таких, а не интуитивных предсказаниях будет построена и будущая метапропаганда.
В сталинское время метапропаганда становится главным строителем мира, а не идеология или простая пропаганда. Социальные условия ужесточаются до такой степени, что игнорировать их нет никакой возможности. Образцы правильного поведения все время «выстреливают» в массовое сознание, как и показательные наказания тех, кто ослушался.
Особенно ошеломляющим, вероятно, в довоенное время был быстрый переход из героя во врага народа, как это было с Н. Бухариным, М. Кольцовым и другими. И возможно, что это даже вызывало позитивные чувства у населения. Ведь мы, ныне живущие, не переживали же, когда кого-то выводили из членов ЦК или Политбюро, например, во времена застоя.
Метапропаганда тогда освоила все — науку и образование, литературу и искусство, все виды медиа, общественные организации, включая пионеров и комсомольцев. Школьное образование давало четкие схемы, в чем марксизм был в принципе силен, особенно выигрывали от этого история и география.
Метапропаганда создает героев. Каждая страна имеет принципиально свой такой пантеон. Невозможно себе представить поклонение чужим героям. Героем человека признает государство, считая таким человека, отдающего свою биологическую жизни ради жизни социального коллектива. Это реальные герои. Виртуальные герои рождаются в виртуальной, а не физической действительности. Сильное воздействие образуется, когда реальный и виртуальный герой совпадают. Это происходит, когда, например, кино берет своим героем реального человека. Фильм «Чапаев» дети смотрели в Союзе множество раз, надеясь, что герой будет спасен.
СССР воспевал сильного человека, покоряющего моря и океаны. До войны он летал в стратосферу, после войны — в космос. Практически точно так воспитывались и дети. И тут был понятен лозунг, вызывающий этот подход: «Если завтра война». Каждый должен был уметь прыгать с парашютом и стрелять из винтовки… Из СССР делали страну-воина. Уже потом в застой она постепенно стала становиться страной-торговцем. Можем увидеть нечто сходное с индийскими кастами, правда, в нашем случае речь идет о смене руководящей модели. Сначала правили «брахманы» — политработники в нашем измерении. Потом — кшатрии воины, потом — торговцы…
Метапропаганда может менять героев для подражания, даже сохраняя идеологическую цель движения вперед. Чтобы убрать ненужные раздумья, довоенный СССР переключили на будущее. Страна все время строила будущее, что позволило не обращать внимание на настоящее. Это так и ненаступившее будущее победило и прошлое, и настоящее. В будущее надо было успеть первым, пока туда не добрались враги.
Литература